Украинская народная сказка

ПРО ЦАРЕВИЧА-ДУРАКА

   Начинается сказка с белого бычка, с Суса-Бурса, с Конька-Скакунка, с Петушка-Певунка, с Плосконоски-Уточки, с Толстячка-Поросеночка.
   В некотором царстве, в некотором государстве жил себе царь, и было у него трое сыновей, как соколы ясные: двое умные, а третий дурак. А царь-то стар был очень. Лег он раз и уснул, и приснилось ему, будто за огненным морем царица живет, а из пальца-мизинца у нее Орда-река течет. И сад у ней стеклом покрытый, струнами повитый, а в том саду разные яблоки растут. И вот, если бы ему той воды напиться да тех яблочек поесть, помолодел бы он да еще бы век прожил.
   Снарядили старшего сына, выбрали ему коня, и поехал он за водой да за яблоками. Едет и едет в другое царство, в десятое государство. Едет — и вдруг опалило его огненное море за двенадцать верст, он назад и воротился. Приезжает домой.
   — Никак, — говорит, — батюшка, не доехать!
   Снарядили среднего, еще получше, чем того.
   — Поезжай ты, сын! — молвил царь.
   Поехал и тот. Едет в другое царство, в десятое государство. Опалило и его огненное море за двенадцать верст, и он назад воротился. Приезжает домой.
   — Никак, батюшка, и я не в силах!
   А дурак сидит в печи, на пепле, голову тряпкой обмотал. Сидит в печи и говорит:
   — Дайте-ка и мне, братья, лошадку, поеду и я милому тятеньке лекарство добывать.
   — Куда уж тебе, дурню! Мы вот не то, что ты, да и то не могли добыть, а то бы ты добыл!
   А отец и говорит:
   — Дайте ему, сыны, ту лошадку, что брагу возит.
   Сделал дурак из соломы седло, из лыка уздечку; оседлал коня соломенным седлом, уселся на него задом наперед, берет лошадь за хвост и погоняет ладонью:
   — Но-о, конек, царю лекарство добывать!
   Смеются над ним, издеваются, а он выезжает себе со двора, едет в дубраву. И вдруг заговорил с ним конь:
   — Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин, как же долго я тебя дожидался! Хозяин мой милый, хозяин любимый, загляни мне в правое ухо, там всякая одежда припасена: и кафтаны, и жупаны, и разные доспехи богатырские. Снаряжайся, говорит.
   Достал тот одежду, оделся, снарядился еще получше, чем те. Едет, а конь ему и говорит:
   — Дорогой мой хозяин, мой любимый хозяин, пусти меня по ранней росе попастись.
   Вот и дал он ему попастись — и стал конь краше тех, что на царском дворе. Едет он в другое царство, в десятое государство, а конь ему говорит:
   — Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин, пусти меня еще по росе попастись!
   Дозволил он ему еще по второй росе попастись, и сделался конь такой, что стала шерсть на нем серебряная и золотая.
   Подъезжает к морю — горит море.
   — Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин, загляни мне в левое ухо!
   Заглянул он.
   — А что там такое?
   — Платочек, — говорит.
   — Вынь тот платочек и трижды махни им на море!
   Он вынул платочек, трижды махнул на море, — оледенело море, на двенадцать аршин стал лед в море. Переехал он, махнул назад — запылало море опять. Едет он, едет, — в другое царство, в десятое государство, глядь — хатка стоит. Подъезжает он к хатке. Открывает ему дверь Понедельник и говорит:
   — Слыхом слыхать, превеликого царевича воочию видать! По какому делу, добрый молодец, так далече забрался? Волей или неволей?
   — Добрый молодец ходит всегда по доброй воле, никогда по неволе. Не спрашивай, напои, накорми, а потом будешь спрашивать.
   Напоили его, накормили, стали его спрашивать. А царевич и говорит:
   — Есть, — говорит, — где-то, да неведомо где, царица-девица, сад у нее стеклом покрытый, струнами повитый, а из пальца-мизинца Орда-река течет. И в саду у ней яблочки все на подбор.
   Понедельник ему и говорит:
   — Это недалече, — говорит, — туда доедешь, а назад, бог весть, вернешься ли. Возьми моего лучшего коня, а своего здесь оставь.
   Взял он лучшего коня, своего оставил. Едет и едет — в иное царство, в десятое государство; глядь — хата. Подъезжает к хате, слово волшебное молвил, и — открывает ему дверь Середа:
   — Слыхом слыхать, превеликого богатыря-царевича воочию видать! То было слышно, а теперь и воочию видать! По своей ли воле иль по неволе?
   — Добрый молодец ходит всегда по своей воле, никогда по неволе. Воля тяжелее неволи. Не спрашивай: напои, накорми, потом будешь спрашивать.
   Напоили его, накормили, стали спрашивать, а он и говорит:
   — Что ж, — говорит, — есть где-то, да неведомо где, красавица-девица, у нее сад стеклом покрытый, струнами повитый, из пальца-мизинца Орда-река течет, а в саду яблочки все на подбор.
   — Это недалече, — говорит. — Туда ты доедешь, а назад, бог весть, вернешься ли. Возьми моего лучшего коня, а своего оставь тут.
   Взял он еще лучшего коня, своего там оставил и поехал. Едет и едет, едет и едет в другое царство, в десятое государство, глядь — хатка стоит. Подъехал к хатке. Вот Пятница отворила ему дверь и говорит:
   — Слыхом слыхать, превеликого царевича воочию видать. По какому делу, добрый молодец, так далече забрался? По своей воле иль по неволе?
   — Добрый молодец всегда по своей воле ходит, никогда по неволе. Не спрашивай. Напои, накорми, потом будешь спрашивать.
   Накормили его, напоили, стали спрашивать, а он и говорит:
   — Где-то, да неведомо где, есть царица-красавица, у нее сад, стеклом покрытый, струнами повитый, а из пальца-мизинца Орда-река течет. И в том саду у нее все яблочки на подбор.
   — Это недалече. Туда-то доедешь, а вот назад вернешься ли, бог весть. Оставь своего коня у меня, возьми моего, мой лучше будет.
   Оставил он своего коня, взял лучшего и поехал. Приезжает туда, видит — сад огороженный, да так огорожен, что как глянешь, то и шапка слетит; тяжело и птице перелететь. Дернул он коня раз — не перескочил, дернул второй — и во второй раз не перескочил, дернул он в третий раз — перескочил. Привязывает коня, а конь ему говорит:
   — Ступай, хозяин, в сад, живет там девица-красавица, а сейчас она спит. Ты смотри не буди ее! Двенадцать суток положено ей спать, а на тринадцатые она просыпается.
   Входит он к ней, видит — лежит девица, красавица такая, что ни пером описать, ни нарисовать, только доброму молодцу в сказке рассказать. Очень красивая!
   Не выдержал он, не послушал коня, согрешил, поцеловал ее; кубочек подставил — вода набежала. Пошел он по саду, походил, яблочек нарвал, сам наелся да еще и в торбинку набрал. Подошел к ней во второй раз, опять поцеловал ее, кубочек подставил — вода набежала. Вышел он в сад. Походил-походил, яблок нарвал, сам наелся и в торбинку набрал. В третий раз подошел, поцеловал, набрал воды, а тут и ехать пора. Подходит к коню, а конь ему говорит:
   — Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин! Ведь я ж тебе говорил: не греши, а теперь ты тут пропадешь. Я, — говорит, — знаю здесь бездонную пропасть: пойдем спустимся в нее, если выберемся оттуда, простятся твои грехи.
   Подошли они к пропасти, прыгнули туда.
   — Ну, теперь, — говорит конь, — немного передохнем.
   Отдохнули немного. Дернул коня раз — не выскочил конь, дернул второй раз — не выскочил и во второй раз, а как дернул уж в третий раз — так и вылетел, словно птица, наверх. Подъезжают к ограде, дернул коня раз, дернул второй, все на землю опускается; пришпорил коня в третий раз — перескочил, только чуть задним копытом задел. И вмиг зазвенели звонки, струны опали, и как выскочит она:
   — Ах, такой-сякой, — говорит, — и за ним в погоню. Он не убежит, она не нагонит, он не убежит, она не нагонит.
   Прибегает к Пятнице: взял он того коня, а своего оставил и поскакал. Прибегает и она к Пятнице:
   — Эй, — говорит, — не видали ли вы вора?
   — Видали, — говорит.
   — Куда он побежал?
   — Туда вон.
   Взяла и направила ее по другой дороге. Бежала она, бежала, подымается на гору, глядь — а он не тою дорогой едет. Давай она ворочаться и опять за ним в погоню. Он не убежит, она не нагонит, он не убежит, она не нагонит.
   Прискакал к Середе: этого коня бросил, другого схватил и помчался. Прибежала и она к Середе:
   — Эй, — говорит, — не видали ли вора?
   — Видали, видали! Поехал такой-то и такой-то дорогою.
   И та правды не сказала, на другую дорогу направила.
   А он прискакал к Понедельнику, своего коня схватил, а того бросил и помчался. Прибегает она к Понедельнику:
   — Не видали ли, — спрашивает, — вора?
   — Видали, — говорит, — поехал такою-то и такой-то дорогой.
   Направили ее и там на другую дорогу. Помчалась она за ним в погоню. Гналась, гналась — не видно. Поднялась на гору, глянула, а он другою дорогой едет. Стала его догонять, а он оглянулся назад и говорит:
   — Эй, конь мой, милый мой конь! Догонит нас, уж близко…
   А конь ему и говорит:
   — Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин, загляни мне в правое ухо.
   Он заглянул.
   — Что там есть?
   — Щеточка.
   — Вынь щеточку и трижды махни назад.
   Махнул он трижды назад — поросли камыши, стали болота, большие пущи и воды…
   Пока пробралась она через пущи, переехал он море, махнул платком назад, загорелося море. Выходит он в свои степи, надо ему поспать.
   А братья его поджидали, царь ведь сказал: кто добудет, тому и полцарства будет.
   А он взял, вырвал три шерстинки с коня, а сам спать на двенадцать суток улегся, а коня пустил в степь. Нашли его братья сонного, нашли и ту воду, забрали яблоки, и говорит старший брат:
   — Давай его убьем!
   — Э, нет! — говорит второй, — нас одна мать на свет родила, грешно нам будет! Я знаю бездонную пропасть, сбросим его туда: пока долетит он до дна, то и сам убьется.
   Взяли они его, кинули в бездонную пропасть. А он, добрый молодец, пока долетел, не убился, только хорошо выспался, ведь двенадцать суток летел. Огляделся кругом — нету никого, и сильно ему есть захотелось. Видит — на дереве грифовы птенцы, а сам гриф, видно, улетел. Он — на дерево, а они ему и говорят:
   — Зачем ты, царевич, так далече к нам забрался?
   — Не спрашивайте, — говорит, — а сперва накормите, потом и спрашивайте. Я так есть хочу, что вас всех могу съесть, и с пером и с гнездом заодно.
   — Не ешь нас, погляди, какая вон туча находит! Укрой нас: наш отец живет уже двести лет на свете, а ни разу своих детей в глаза не видал, а то нас туча убьет. Спаси нас! Может, тебя на Русь вынести — наш отец все для тебя сделает.
   Положил он птенцов грифовых под гнездо, а сам сверху уселся. Прошла туча — летит гриф, так летит, так летит, что аж лес гудит! Вот птенцы и говорят:
   — А теперь садись под гнездом, а мы будем наверху, чтоб тебя отец невзначай не съел.
   Сел он под гнездом, а они сели сверху в гнезде, дожидаются грифа. А тут и он летит, говорит:
   — Фу-фу, что это тут руською костью пахнет!
   — Да вы, — говорят, — из Руси вылетели, вот руською костью и пропахлись, а теперь на нас сваливаете!
   — Признавайтесь, детки, кто вас от тучи спас? Сколько лет я на свете живу, а до сей поры своих деток ни разу не видывал — это впервые.
   — Не признаемся, вы съедите его!
   — Нет, не съем, скажите!
   — Поклянитесь нам, батюшка, что не съедите, так скажем.
   Он поклялся. Показали ему дети; и вот побратались они.
   — Ну, что ж ты хочешь — золота ли, серебра ли, все тебе дам.
   — Не хочу от тебя ни золота, ни серебра, а вынеси меня на Русь.
   — Лучше, — говорит, — дал бы я тебе двенадцать бочек золота, чем нести мне тебя на Русь; но ты защитил моих деток от тучи, то уж я тебя вынесу. Ступай, да чтоб было мне двенадцать кадок мяса и двенадцать кадок воды. Какого захочешь, такого мяса и давай: змеиного, лягушечьего, мышиного или собачьего.
   Не так скоро дело делается, как сказывается, может, и с месяц собирал он мясо, пока не насобирал двенадцать кадок. Пришел он к грифу, тот спустился наземь и раскинул крылья. Вкатил он ему на одно крыло двенадцать кадок, на другое крыло двенадцать кадок, а сам сверху сел.
   И поднялся гриф на воздух.
   Только он глянет наверх, а тот ему кусок мяса и бросит; глянет еще раз, а тот ему воду дает из бочонка, а потом сбрасывает вниз, чтобы легче ему было лететь. Давал он ему, давал — уже и мяса не стало. Глянул гриф еще раз вверх, а тот уже ничего не дает; глянул второй раз, а и давать-то нечего. Достал дурень нож из кармана, вырезал у себя кусок ляжки и кинул ему. С тем куском и вынес его гриф на Русь.
   — Ну, брат, признавайся, что это ты мне дал напоследок такое вкусное? А не признаешься, я тебя съем!
   Он признался:
   — Да я, — говорит, — кусок ляжки вырезал.
   Вот надулся гриф, рыгнул — вылетел тот кусок назад. Приложил он его, — так и врос, будто никто и не резал.
   Распрощались они. Гриф двинулся своим путем-дорогой, а дурень домой пошел. Обмотал голову тряпкой, забрался в печь и сидит.
   А та царевна построила мост через море, и уж трое сыновей у нее родилось, — ведь он трижды ее поцеловал. Царица из пушки палит, царю говорит:
   — Подавай мне вора!
   Снарядил царь старшего сына, как полагается, и посылает его. Едет он к тому дому не по мосту, а сбоку, а сыновья возле дома гуляют и говорят:
   — К нам, мама, кто-то едет!
   — А поглядите-ка, — говорит, — сыны, по мосту ли он едет, или сбоку.
   — Нет, сбоку, — отвечают.
   — Так это ваш старший дядя.
   — Какие же ему почести воздать?
   — Отбейте ему палкой ребра, еле живого на коня усадите, и отпустите.
   Снарядил царь второго сына, куда получше, чем первого. Поехал и тот сбоку моста.
   А дети кричат:
   — Мама! Мама! К нам кто-то едет!
   — А поглядите-ка, детки, по мосту или сбоку?
   — Сбоку моста, — отвечают.
   — Это, детки, ваш средний дядя.
   — Какие же ему почести воздать?
   — Какие воздать почести? Еще посильней побейте, чем того, и чтоб только живой да теплый остался, и отпустите, пускай себе домой едет.
   Стреляет она опять и попала в стену, что напротив печи. Как вывалится кирпич да дурня по голове, как выскочит он с печи:
   — Дайте-ка, братья, и мне коня, поеду я да ее разобью, зачем она против отца моего воюет!
   И как взялись дети и его бить, как начали палками колотить, — еле живой да теплый домой воротился.