Украинская народная сказка

ЛОШАДИНАЯ ГОЛОВА

   Жили себе дед да баба. У деда была дочка, и у бабы была дочка; были обе уже на возрасте. Не любила баба дедову дочку: все, бывало, ее, бедняжку, бранит и над нею издевается, да еще, бывало, и деда науськивает, чтобы грыз свою дочку. Вот пойдут, бывало, обе девки на посиделки; бабина дочка все только с хлопцами балует, пока те и прядево ей сожгут и пряжу порвут, а дедова дочка все там работает — прядет или что другое делает, а уж ни минуты без дела не сидит.
   Вот возвращаются они под утро домой, дойдут до перелаза, а бабина дочка и говорит дедовой:
   — Давай-ка я тебе, сестричка, пряжу с веретеном подержу, пока ты перелезешь!
   Та возьмет и отдаст ей веретено с пряжей, а она вбежит поскорей в хату к матери:
   — Погляди, говорит, — мама, сколько я напряла, а та, такая-сякая, все только с хлопцами гуляла.
   А матери только этого и нужно — напустится сразу же на бедняжку:
   — Ах, ты такая-сякая, ты ленивица, работать ты не умеешь!
   А та, бедная, только плачет.
   Чем дальше, баба все пуще и пуще ненавидит падчерицу. Вот баба и говорит раз деду:
   — Отведи да отведи ты свою дочку в лес: пускай ее там звери съедят. Она — ленивица, делать ничего не хочет, пускай пропадает.
   Дед долго отказывался: жалко было ему дочку, да что ж с бабой поделаешь? Она его крепко в руках держала, и он ее, как ведьмы, боялся.
   — Что ж, собирайся, дочка, да пойдем, — говорит дед.
   А баба уж так рада-радешенька, словно праздник ей настал. Так проворно по хате суетится и харчи готовит.
   — Вот это тебе, дочка, я и мучицы завязала, в одном узелочке пшеничная — галушечки или что другое когда сваришь, а это пшенцо на кулешик, и сало.
   Забрала старикова дочка харчи, заплакала, да и пошла с отцом. Шли-шли, до леса дошли. Видят — дорожка. Отец и говорит:
   — Пойдем по этой дорожке. Куда она приведет, там тебе и жить.
   Пошли. Далече уже отошли от опушки, а лес густой, дремучий, что и просвету нет. Вдруг глядь — лощинка, а там пасека и землянка.
   Вошли в землянку.
   — Добрый вечер!
   А дед встает с печи и отвечает:
   — Здравствуйте, люди добрые!
   Вот поговорили, разузнали, что за люди такие и зачем сюда забрались. Так, мол, и так, сказывают. И просит отец того деда. чтобы принял к себе его дочку.
   — Ну, что ж, дочка, оставайся, — говорит, — будем тут вдвоем жить. Летом я буду на пасеке сидеть, а ты тут себе огородик устроишь и будешь себе копаться да на зиму всякою всячину готовить. А зимою, хотя пчел и домой забирают, а я все-таки тут живу — вот и будет нам с тобой веселее, лишь бы твоя охота.
   Вот побеседовал отец еще маленько с дедом и говорит дочке.
   — Рассмотри ж, дочка, что тебе мать дала, да и за работу принимайся, — навари ужин, а я пойду дровец нарублю.
   Кинулась она к узелочкам, глядь: в одном — пепел, а в другом — кусок кирпича с печки. Она так и заголосила.
   — Не плачь, дочка, — говорит дед. — Ступай в чулан, там у меня всякая снедь имеется; набери пшеничной муки и сала возьми, вот и наваришь галушек.
   Пошла она, набрала муки, тесто замесила, печь затопила и начала ужин варить.
   Дед пошел на ночь домой, — в село — ему надо было взять там еще улейки и кое-каких харчей; а отец сказал ей, что эту ночь он здесь переночует, а завтра раным-рано домой пойдет. А сказал он это только для того, чтобы дочка не плакала. Вышел из землянки, взял колодочку, привязал ее к углу хаты, а сам домой поплелся.
   И только повеет ветер, а колодочка — стук-стук о стену, а дочка в хате:
   — Это мой татонька дрова рубит.
   Вот уже и ужин готов, а отец все не идет и не идет в хату. Ждала она, ждала, а потом думает: «Пойду погляжу, где он». Вышла, обошла вокруг хаты — нету отца. А на дворе темень, хоть глаз выколи. Вернулась в хату — неохота одной ужинать. Походила-походила по хате: «Пойду, — думает, — покличу, может, кто отзовется».
   Вышла, стала на пороге и кличет:
   — Ой, кто в лесе, кто за лесом, ко мне ужинать идите!
   Никого не слыхать. Она опять:
   — Ой, кто в лесе, кто за лесом, ко мне ужинать ступайте!
   Не слыхать никого. Кличет она в третий раз.
   Вот и отозвалась Лошадиная голова. Стучит-гремит, к дедовой дочке на ужин спешит.
   — Девка, девка, открой!
   Она открыла.
   — Девка, девка, пересади через порог!
   Она пересадила.
   — Девка, девка, посади меня на печь!
   Она посадила.
   — Девка, девка, дай мне поужинать!
   Подала она ей ужинать.
   — Девка, девка, полезай мне в правое ухо, а в левое вылезь!
   Как заглянула она в правое ухо, а там всяких пожитков видимо-невидимо! Чего там только нету!.. И одежда всякая, кони, кареты, и украшения. А золота и серебра!.. А денег!..
   — Ну, бери ж, что тебе надобно и сколько хочешь, — говорит Лошадиная голова, это за то, что ты меня слушалась.
   Вот набрала девка себе всякого добра и в левое ухо вылезла. А Лошадиная голова так и загудела, куда вмиг и пропала, будто сквозь землю провалилась.
   Утром вернулся дед. Вошел в землянку — куда уж там! Не узнать ни землянки, ни дедовой дочки: в землянке, словно в светелке, убрано все и чисто, а дедова дочка сидит, как панночка, важная, в шелковом платье да в золоте, а возле нее слуги и служанки ходят, и только глазом она поведет — они уж знают, что ей надо. Только вошел дед, она сразу же обо всем, что было, ему рассказала, дала ему денег.
   — Это, — говорит, — тебе, дедушка, за то, что ты меня, несчастную сиротинушку, принял.
   Потом велела запрягать карету и к своему отцу поехала. Там ее не узнали, а как рассказала она обо всем, то мачеха так руками и всплеснула: думала ее со свету сжить, а оно совсем не так получилось. Погостевала она маленько, отцу денег дала и поехала в город, купила себе там дом и зажила панночкой.
   Вот только она уехала, а баба и давай твердить деду:
   — Отведи, да отведи и мою дочку туда, где была твоя: пускай и она станет панною!
   — Что ж, пускай собирается, я отведу.
   Она тотчас харчей наготовила — не пеплу и кирпичей с печки, как дедовой дочке, а муки, пшена и всяких сладостей. Благословила дочку.
   — Слушайся, — говорит, — отца, куда поведет, туда за ним ты и ступай.
   Пошли. Вошли в лес. А лес темный-темный, дубы такие толстые, что человеку не обхватить, и хотя бы где тропочка, и будто нога человеческая не ступала, даже тоскливо как-то.
   Шли, шли, глядь — стоит хата на курьей ножке. Они вошли в ту хату.
   — Бог в помочь!
   Никого не слыхать. Заглянули под печь — никого.
   — Ну, оставайся тут, дочка, а я пойду дровец тебе нарублю. А ты пока ужин свари.
   Вышел и привязал опять к углу хаты колодочку, а сам домой двинулся.
   Ветер дует, а колодочка — стук-стук, а бабина дочка в хате:
   — Это мой татонька дрова рубит.
   Наварила она ужин, ждет-пождет: нету отца. Вот вышла она и плачет:
   — Ой, кто в лесе, кто за лесом, ко мне ужинать ступайте!
   Никого не слыхать. Она в другой раз, в третий — не слышно.
   И вдруг стучит-гремит Лошадиная голова…
   — Девка, девка, отвори!
   — Не велика пани — сама откроешь.
   — Девка, девка, через порог пересади!
   — Не велика пани — сама перелезешь.
   — Девка, девка, посади на печь!
   — Не велика пани — сама влезешь.
   — Девка, девка, дай мне поесть!
   — Не велика пани — сама возьмешь.
   — Девка, девка, полезай мне в правое ухо, в левое вылезь.
   — Не хочу.
   — Коли ты, — говорит, — слушать меня не хочешь, то я тебя съем!
   Схватила ее, полезла на печь, забралась в самый угол и съела ее, а косточки в торбочку спрятала и на жердочке повесила.
   А баба ждет дочку. Вот-вот, наверное, приедет в карете панночкой.
   А была у бабы собачонка, да такая, что всё правду сказывала.
   Вот бегает раз собачонка возле хаты и лает:
   — Гав, гав, гав! Дедова дочка — как панночка, а бабиной косточки — в торбочке.
   Баба слушала, слушала, рассердилась, перебила собачонке лапу. А собачонка на трех ногах скачет и опять за свое:
   — Гав, гав, гав! Дедова дочка — как панночка, а бабиной косточки — в торбочке.
   Перебила ей баба и вторую лапу. Не унимается собачонка — все лает да лает, пока, наконец, баба все лапы ей не перебила. Она тогда уж катается, а все-таки за свое — гав, гав! и прочее… Разгневалась баба и убила собачонку.
   — Это тебе, — говорит, — за то, чтоб не вещала, образина проклятая!
   Вошел дед в хату.
   — Ну, ступай, дед, ступай-таки мою дочку наведать: может, ее и на свете уж нету.
   Пошел дед. Нашел и хатку, где бабину дочку оставил: вошел — никого нету. Посмотрел на печку, а там висит торбочка, костей полная.
   — Правду, видно, говорила чертова собачонка, — сказал он.
   Пришел домой, показал бабе косточки.
   Начала баба его бранить:
   — Ах ты, такой-сякой, нарочно ее зверям отдал, с умыслом со свету сжил.
   И не стало бедному деду с той поры покоя до самой смерти. Эх, жил себе царь да царица, а у них на подворье криница, а в кринице — корец, моей сказке конец!