Украинская народная сказка

ЦАРЕВНА-ЖАБА

   Где-то в некотором царстве жили-были царь с царицей. И было у них три сына, как соколы ясные. Вот повыросли уже сыновья, такими парубками стали, что ни вздумать, ни взгадать — только в сказке рассказать. Подошла пора им жениться. Царь с царицей, пораздумав хорошенько, сыновей созвал и говорит:
   — Сыны мои, соколы! Вот вы уже на возрасте, пора вам себе и невест подыскивать.
   — Пора, — говорят, — батюшка, пора!
   — Собирайте же, — говорит, — дети, колчаны серебряные и стрелочки медные накладывайте да пускайте в чужие земли далекие: на чей двор стрела попадет, там тому и невесту брать.
   Вот вышли они, натянули луки и давай стрелы пускать. Пустил стрелу старший — загудела стрела по поднебесью и попала в другое царство, прямо к царю в садик. На ту пору по саду царевна прогуливалась, подняла стрелу, любуется. Пришла к отцу, похваляется:
   — Какую я, батюшка, красивую стрелочку нашла!
   — Не отдавай же, — говорит царь, — ее никому, а только тому отдай, кто тебя в жены возьмет.
   А тут спустя некоторое время приезжает старший царевич, просит у нее стрелу.
   — Не дам, — говорит, — этой стрелы никому! Только отдам тому, кто меня замуж возьмет.
   — Я, — говорит царевич, — тебя возьму.
   Сговорились. Поехал он.
   Пустил стрелу средний царевич — взвилась стрела ниже облака, выше леса и упала в княжий двор. Княжна в ту пору на крылечке сидела, увидала, подняла стрелочку.
   — Какую я, батюшка, красивую стрелочку нашла!
   Так не отдавай же ее никому, — говорит князь, — а отдай только тому, кто тебя замуж возьмет.
   Вот приезжает и второй царевич, средний, просит стрелочку. Ответила она так же, как и та.
   И этот говорит:
   — Я тебя возьму.
   Сговорились. Поехал.
   Подошел черед пускать стрелу младшему. Иван-царевич — звали его Иван-царевичем — как выстрелит, загудела стрела ни высоко, ни низко — повыше хат, и упала ни далеко, ни близко — возле села в болото. А на кочке жаба сидела и подняла ту стрелочку. Приходит Иван-царевич, просит:
   — Верни мне стрелу!
   — Не отдам, — говорит жаба, — этой стрелки никому, а отдам только тому, кто меня замуж возьмет.
   Подумал Иван-царевич: «Как-таки так зеленую жабу в жены брать?» Постоял над болотом, погрустил и пошел домой, плача.
   Вот уже время им к отцу идти, говорить: кто какую себе невесту сыскал. А те двое — старший и средний — уж так рады, что боже ты мой. А Иван-царевич идет и плачет. Отец у них спрашивает:
   — Ну, расскажите-ка, сыны мои, мои соколы, каких вы мне невесток нашли?
   Старший и говорит:
   — Я, батя, царевну нашел.
   Средний:
   — Я — княжну.
   А Иван-царевич стоит и слова не вымолвит — так плачет, так плачет!..
   — А ты, Иван-царевич, чего плачешь?
   — Как же, — говорит, — мне не плакать, если у братьев жены как жены, а мне из болота зеленую жабу приходится брать. Разве она мне ровня?
   — Бери, — говорит царь, — видно, доля твоя такая!
   Вот и поженились царевичи. Старший взял царевну, средний — княжну, а Иван-царевич — зеленую жабу из болота. Вот поженились они и живут себе, поживают. Вздумалось раз царю узнать: какая из невесток лучше рушники сумеет соткать. И наказывает: «Чтоб назавтра к утру рушники соткали да принесли показать; погляжу, какая из них ткачиха получше?»
   Идет Иван-царевич домой, плачет, а жаба вылезла навстречу, спрашивает:
   — О чем, Иван-царевич, плачешь?
   — Да как же мне не плакать, если велел наш отец, чтоб назавтра каждая невестка рушник ему выткала.
   — Не плачь, все уладится! Ложись да спи!
   Лег он, уснул. А она взяла жабий кожушок с себя сбросила, вышла на двор, крикнула-свистнула — откуда и взялись девчата-прислужницы, выткали рушники, красиво орлов понашивали и отдали ей. Она взяла, положила их возле Ивана-царевича, опять жабий кожушок на себя надела и сделалась такой жабой, как и была.
   Просыпается Иван-царевич, глядь — а рушники готовы, да такие, каких он еще отродясь не видывал. Обрадовался он, понес царю. Благодарит его отец за рушники очень. А рушники те — так себе, простенькие, царь их на кухню отдал, а жабьи у себя на образа повесил.
   Вот отдал отец новый приказ, чтоб напекли невестки гречаников и ему принесли: кто лучше приготовит?
   Идет Иван-царевич домой, опять плачет. Вылезла жаба ему навстречу, квакает:
   — Иван-царевич, о чем плачешь?
   — Как же мне не плакать? Велел отец гречаники напечь, а ты не умеешь!
   — Не плачь, напечем! Ложись да спи!
   Он лег, уснул. А те две невестки подошли к окну, смотрят, что она будет делать. А она взяла, опару пожиже заквасила, не густо подбила, не густо и замесила; потом полезла на печь, пробила дырку, вылила туда, а гречаники так по поду и расплылись. А невестки поскорей домой, и ну и себе так делать. Напекли таких гречаников, что разве только собакам выкинуть.
   А она жабий кожушок с себя скинула, и только те ушли, вышла на двор, крикнула-свистнула, и откуда взялись девчата-прислужницы. И велела она им, чтоб до восхода солнца гречаники были! Те в скором времени принесли ей гречаники — как солнышко, такие красивые! Она взяла, положила их возле Ивана-царевича, а сама жабий кожушок на себя — и стала опять такой же зеленой жабой, как и была.
   Просыпается Иван-царевич, видит — а возле него гречаники, один другого краше. Обрадовался он, понес царю. Весьма царь ему благодарен. А гречаники тех невесток собакам отдал, а эти к столу велел подавать.
   Вот приказал царь опять своим сыновьям, чтоб в такой-то и такой-то день пожаловали к нему на пир вместе с женами. Старшие братья радуются, а Иван-царевич идет домой, голову повесил и плачет. Вылезла жаба ему навстречу, спрашивает:
   — О чем, Иван-царевич, плачешь?
   — Как же мне не плакать, если отец велел нам с женами на пир к нему ехать. Как же я тебя повезу?
   — Не плачь, — говорит, — ложись спать-почивать, как-нибудь да поедем!
   Он лег и уснул. Вот дождались того дня, когда пир, — пригорюнился снова Иван-царевич.
   — Не печалься, — говорит, — Иван-царевич, поезжай ты сначала один! А как станет дождик накрапывать, знай, что жена твоя дождевою росой умывается; а как заблестит молния — жена твоя в дорогие одежды одевается; а как загремит гром — то уже едет.
   Оделся Иван-царевич, сел и поехал. Приезжает, видит — старшие братья со своими женами уже там. Сами красиво одеты, а жены в золоте, в шелках, в оксамитах (Оксамит — бархат.), в монистах драгоценных. Стали братья над ним подсмеиваться:
   — Что же ты, братец, один приехал? Ты бы ее хоть в платочек завязал да привез…
   — Не смейтесь, — говорит, — после приедет…
   Только стал дождик накрапывать, а Иван-царевич и говорит:
   — Это моя милая женушка дождевой росой умывается!
   Братья над ним смеются.
   — Ты что, одурел, — говорят, — что мелешь такое?
   Только блеснула молния, а Иван-царевич и говорит:
   — Это моя женушка в дорогие одежды одевается!
   Братья только плечами пожимают: был брат такой, как следует, да вот одурел, видно.
   И вдруг как зашумит, загремит гром, так весь дворец и задрожал, а царевич и говорит:
   — Это ж моя голубушка едет!
   И вправду, подлетела к крыльцу коляска в шесть коней запряжена, а кони — как змеи! Вышла она оттуда… Так все и оторопели — такая красавица!
   Вот обедать уселись. Царь, и царица, и оба старшие брата на нее не наглядятся: сказано — такая красавица, такая красавица, что и не рассказать! Обедают, а она кусочек в рот, а кусочек за рукав прячет, ложку в рот, а ложку за рукав. А те невестки на нее глядят и себе тоже: ложку в рот, а ложку за рукав, кусочек в рот, а кусочек за рукав.
   Вот пообедали, вышли на двор. Заиграли музыканты — стал отец к танцам приглашать. Те невестки не хотят: «Пускай, мол, она танцует». Вот и пустилась она с Иваном-царевичем в пляс, как начала танцевать, и земли не касается — легко да красиво! Махнула вдруг правым рукавчиком, в который кусочки прятала, — и сделался; вмиг сад, а в том саду столб, а по тому столбу кот ходит: идет вверх — песни поет, вниз идет — сказки сказывает. Танцевала, танцевала — махнула потом левым рукавом — в том саду речка сделалась, а на речке лебеди плавают. Все так и дивуются, словно дети малые. Вот потанцевала она, села отдохнуть. А те невестки в пляс пустились. Танцуют, и как махнули правым рукавом, так косточки и вылетели да прямо царю в лоб. Махнули левым — царю глаза забрызгали.
   — Хватит, хватит, а то глаза мне еще повыбиваете!
   Они и перестали. Уселись все на завалинке. Музыка играет, уже царские придворные танцуют.
   А Иван-царевич на жену поглядывает и себе тоже удивляется: как вдруг так из зеленой жабы да такая красивая молодица сделалась, что и глаз не оторвать! Потом велел подать себе коня, поскакал домой наведаться: откуда она все это понабирала? Приезжает, вошел в светлицу, глядь — а там лежит жабий кожушок. В печке топилось — он тот кожушок в огонь, — только дымок пошел… Опять к царю возвращается, — как раз к ужину подоспел. Долго они еще там гуляли, — только перед рассветом разъехались. Поехал и Иван-царевич со своей женой.
   Приезжают домой. Вошла она в светлицу, огляделась, глядь — нет кожушка… Искала-искала…
   — Не видал ли, — спрашивает, — ты, Иван-царевич, моей одежды?
   — Какой?
   — Да я здесь, — говорит, — свой кожушок сбросила.
   — Я его сжег, — отвечает Иван-царевич.
   — Ох, что ж ты мне наделал, Иван! Не трогал бы ты его, была бы я вечно твоей, а теперь придется нам разлучиться, может, навеки…
   Плакала-плакала, кровавыми слезами обливалась, а потом и говорит:
   — Прощай! Ищи меня в тридесятом царстве, у бабы-яги, костяной ноги!
   Взмахнула ручками, обернулась кукушкою; окно было открыто — вылетела, порхнула.
   Долго Иван-царевич за женой убивался, долго плакал горькими слезами, раздумывал, людей спрашивал, что ему делать? Никто не мог дать совета. Взял он лук серебряный, набрал в торбу хлеба, через плечо тыкву повесил, — пошел на поиски.
   Идет и идет. Попадается ему навстречу дед, как лунь седой, и спрашивает:
   — Здорово, Иван-царевич! Куда тебя бог несет?
   Иду, — говорит, — дедушка, куда глаза глядят, свою жену разыскивать, где-то она в тридесятом царстве, у бабы-яги, костяной ноги; иду, сам не знаю куда… Может, вы, дедушка, знаете, где она живет?
   — Как же, — говорит, — не знать? Знаю.
   — Так скажите, дедушка, будьте добры, и мне!
   — Э, да что тебе говорить: говори не говори — все одно не дойдешь!
   — Дойду не дойду, а скажите: я за вас век буду бога молить!
   — Ну, если уж тебе, — говорит, — очень надобно, то на тебе клубочек, пусти его — куда покатится, туда и ты за ним ступай: как раз и попадешь к самой бабе-яге, костяной ноге.
   Поблагодарил Иван-царевич деда за клубочек, взял, пустил: покатился клубочек, а он следом пошел.
   Идет и идет таким дремучим лесом, что кругом даже темно. Попадается ему навстречу медведь. Наложил он медную стрелу на серебряный лук, собрался стрелять. А медведь ему и говорит:
   — Не бей меня, Иван-царевич, я тебе в великой беде пригожусь!
   Он пожалел его — не убил.
   Идет дальше, вышел на опушку леса, — сидит сокол на дереве. Наложил он медную стрелу на серебряный лук, хотел стрелять. А сокол ему и говорит:
   — Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе в великой беде пригожусь!
   Пожалел он его — не убил.
   Идет и идет, клубочек впереди катится, а он за ним следом идет и дошел до самого синя-моря. Видит — лежит на берегу щука зубастая, без воды пропадает на солнце. Он хотел ее взять да съесть, а она и просит:
   — Не ешь меня, Иван-царевич. Кинь лучше в море, я тебе в большой беде пригожусь!
   Бросил он ее в море, пошел дальше. Вот и дошел уже до самого тридесятого царства. Глядь — стоит хатка на курьей лапке, камышом подперта, — а то б развалилась. Он вошел в ту хатку, а там лежит на печи баба-яга, костяная нога, ноги на печи раскинула, а голову на край положила:
   — Здравствуй, Иван-царевич! Волей или неволей пожаловал? Сам ли от кого прячешься или кого ищешь?
   — Нет, бабуся, не прячусь я, а ищу свою жену милую, жабу зеленую.
   — Знаю, знаю! — говорит баба-яга.
   — Где ж она, бабуся? Скажите!
   — У моего братца в работницах служит.
   Вот и начал он ее упрашивать, чтоб сказала, где ее брат живет, а она и говорит:
   — Есть там на море остров, там его дом находится. Только смотри, чтоб беды тебе не было: как увидишь ее, хватай поскорей и беги с ней без оглядки.
   Поблагодарил он бабу-ягу, пошел. Идет и идет, дошел до моря, глянул — а морю и конца-края не видно. И где тот остров, кто его знает! Вот бредет он по-над морем, голову понурив, печалится. Вдруг выплывает щука:
   — О чем, Иван-царевич, печалишься?
   — Так, — говорит, — и так: есть на море остров, да никак не могу до него добраться.
   — Не горюй! — говорит.
   Ударила хвостом по воде — сделался такой мост, что и у царя такого нет: сваи серебряные, золотые перила, а помост стеклом настелен, — идешь, словно по зеркалу. Иван-царевич и пошел по тому мосту и дошел прямо до самого острова.
   Дошел до острова, глядь — а там такой лес дремучий, что ни пройти, ни пробраться, и темный, претемный. Ходит Иван-царевич по-над лесом и плачет, ходит и плачет. А тут и хлеба уже не хватило— есть нечего. Сел он на песочке, пригорюнился: «Пропал!» — думает. Вдруг бежит мимо него заяц, и вдруг откуда ни возьмись сокол, ударил зайца, убил. Взял Иван-царевич зайца, снял с него шкуру, добыл огня, потерев палочку об дерево; сжарил зайца на вертеле, съел.
   Вот наелся и призадумался: как теперь до дворца добраться? Ходит опять по-над лесом; а лес, сказано, такой, что не пройти. Ходил, ходил, вдруг — глядь — идет медведь.
   — Здравствуй, Иван-царевич! Что это ты тут бродишь?
   — Хочу, — говорит, — как-нибудь во дворец пробраться, да никак из-за леса нельзя.
   — Я тебе помогу!
   И как взялся медведь дубы ломать, такие дубы с корнем выворачивает, в полтора обхвата!
   Выворачивал, выворачивал, пока утомился. Пошел воды напился и как начал опять ломать!.. Вот-вот тропочку проложит.
   Опять пошел воды напился, опять ломает. Проложил тропочку прямо до самого дворца. Пошел Иван-царевич.
   Вот идет Иван-царевич по той тропочке — видит, среди леса такая красивая поляна, а на поляне той стеклянный дворец стоит. Он пошел туда, в тот дворец. Отворил одни двери, железные — никого нету; отворил вторые, серебряные — и там никого нету; отворил третьи, золотые — глядь, а там, за золотыми дверями, сидит его жена, пряжу прядет, — и такая она грустная, что и глянуть на нее страшно…
   Как увидала Ивана-царевича, так и бросилась к нему на шею:
   — Как я по тебе, голубь мой сизый, соскучилась! Если еще бы немножко, может, ты никогда бы больше меня и не увидел…
   Так от радости и плачет! А уж он и не знает, то ли он на этом или на том свете!.. И обернулась она снова кукушкой, взяла его под крыло — полетели!
   Вот прилетели в его царство, и обернулась она опять человеком и говорит:
   — Это меня мой батюшка проклял и отдал на целых три года Змею в услужение, а теперь я свое наказанье отбыла.
   Воротились они домой и стали себе жить счастливо да бога хвалить, что помог им.